Критерии ограничения прав человека с позиций либертарной концепции правопонимания

Заметная актуализация проблемы критериев ограничения прав человека в последние годы*(1) выявила явно недостаточный уровень ее теоретической проработанности. Практика законодательного ограничения конституционных прав и свобод, складывающаяся на постсоветском пространстве, свидетельствует о том, что естественно-правовая доктрина, на которой основаны международные соглашения о правах человека, деятельность Европейского Суда по правам человека, а также в значительной мере и европейское конституционное правосудие, не имеет достаточного теоретического потенциала для концептуально обоснованной критики законодательства, которое неправомерно ограничивает права человека. Привлечение к решению данной проблемы идей и подходов либертарного правопонимания способствовало бы преодолению тех трудностей современной практики защиты прав человека, которые обусловлены архаичным характером положенной в ее основу естественно-правовой доктрины.

Основы либертарного правопонимания начали формироваться в отечественной теории права с середины 70-х гг. в жесткой полемике с легистской трактовкой права советского образца*(2). Характерное для этого подхода различение права и закона было обусловлено стремлением выработать теоретические критерии для критики произвольного, неправового законодательства. В 90-е гг. эта позиция оформилась в либертарную концепцию понимания, трактующую право как форму и меру свободы. Автор этой концепции, академик В.С. Нерсесянц, под сущностью права понимал формальное равенство, раскрываемое как единство трех составляющих: всеобщей равной меры регуляции общественных отношений, свободы и справедливости*(3).

Отличие либертарного подхода от естественно-правовой и легистско-позитивистской концепций правопонимания (которые также провозглашают принцип равенства, говоря о том, что люди рождаются свободными и равными в правах или все равны перед законом и судом) состоит в том, что либертарная концепция трактует формальное равенство как сущностный признак и принцип права и последовательно выстраивает на этой основе свою теорию права. С позиций данного подхода право предстает как нормативная форма выражения свободы, определяющая посредством принципа формального равенства справедливую меру свободы людей в общественных отношениях*(4). Формальное правовое равенство - это равенство в свободе, а все, что не вписывается в требования сущностного принципа формального равенства, - выходящий за рамки права произвол, представляющий собой антипод свободы, которая возможна только в правовой форме.

В контексте анализа принципиальное значение имеет то обстоятельство, что для либертарного правопонимания право и права человека - это, по сути дела, одно и то же (правда, правами человека признаются здесь только те права из перечня общепризнанных международно-правовых норм, которые совместимы с принципом формального равенства и "могут быть всеобщими требованиями свободы"*(5)). Поэтому основополагающая формула либертарной концепции "право - это форма и мера свободы" целиком относится и к праву человека, которое предстает как форма и мера свободы человека в той или иной сфере общественной жизни. Основанием правового уравнивания различных людей, пишет В.С. Нерсесянц, "является свобода индивида в общественных отношениях, признаваемая и утверждаемая в форме его правоспособности и правосубъектности"*(6). Таким образом, равенство в свободе предстает как равенство правоспособности различных субъектов права и может быть выражено формулой: каждый человек может реализовать свое право в той мере, в какой это не создает препятствий для реализации аналогичного права другого человека. Такая формула правового равенства выводится из "золотого правила" нормативной регуляции, гласящего: "Не поступайте по отношению к людям так, как вы не хотели бы, чтобы люди поступали по отношению к вам". В плоскости правового подхода это равнозначно тезису о том, что индивид может осуществлять свои права в тех пределах, в которых не нарушаются аналогичные права других лиц. В Конституции РФ данное положение нашло отражение в ч. 3 ст. 17, согласно которой "осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц". По сути дела здесь сформулирован принцип формально-юридического равенства, означающий отсутствие привилегий и дискриминации в сфере реализации прав человека.

Рассматривая проблему ограничения прав человека с точки зрения трактовки права как формы свободы, важно иметь в виду, что речь идет не об ограничении свободы (или равенства и справедливости) как содержания того или иного права, а об ограничении условий и пределов реализации этой свободы в данной сфере общественной жизни*(7). Следовательно, ограничивается не сама свобода как благо, предоставляемое тем или иным правом, а продолжительность, полнота и качество пользования ею*(8). Именно в этом смысле мы и будем в дальнейшем использовать термин "ограничение прав человека". В плане уточнения терминологии следует отметить еще одно важное обстоятельство. Поскольку в Конституции РФ (как и в большинстве новейших конституций, принятых после Всеобщей декларации прав человека) все основные права и свободы человека позитивированы в соответствующих конституционных нормах, то проблема ограничения прав человека предстает, главным образом, как проблема ограничения конституционных прав федеральным законом. Между тем сказать, что гарантированные Конституцией РФ права можно ограничить федеральным законом, - это все равно что сказать, будто права, закрепленные в законе, можно ограничить подзаконным актом. Очевидно, что если права получают закрепление в конституции того или иного государства, то и ограничения этих прав должны быть заданы самой конституцией*(9), а текущее законодательство может лишь конкретизировать эти конституционные ограничения, не выходя за их рамки. Только в этом смысле далее будем говорить о том, что конституционные права и свободы человека могут быть ограничены федеральным законом.

Позиция либертарной концепции в вопросе ограничения прав человека состоит в следующем: право человека может быть ограничено законом только с целью защиты других прав человека и только в той мере, в какой это не нарушает принцип формального равенства при осуществлении данного права. Такой подход заметно отличается от того, который принят в практике конституционного правосудия и Европейского Суда по правам человека. Эта практика, как известно, исходит из представления о том, что права человека могут быть ограничены для защиты не только других прав человека, но также и иных ценностей, выражающих общие интересы*(10). В основе данной точки зрения лежит буквальное прочтение положения п. 2 ст. 29 Всеобщей декларации прав человека, где говорится, что "при осуществлении своих прав и свобод каждый человек должен подвергаться только таким ограничениям, какие установлены законом исключительно с целью обеспечения должного признания и уважения прав и свобод других и удовлетворения справедливых требований морали, общественного порядка и общего благосостояния в демократическом обществе". Впоследствии в ряде других международно-правовых документов к числу оснований для ограничения прав и свобод человека была добавлена также необходимость охраны государственного порядка, национальной безопасности, нравственности и здоровья населения, общественного спокойствия и т.п.

В формулировке п. 2 ст. 29 Всеобщей декларации обращает на себя внимание прежде всего типичное для естественно-правовой доктрины смешение правовых и морально-нравственных начал, которое с позиций современного правопонимания выглядит достаточно архаично. Как отмечает в этой связи В.А. Четвернин, такой подход "уже двести лет подвергается критике на том справедливом основании, что правовая свобода позволяет быть безнравственным - до тех пор пока безнравственность не нарушает правовую свободу других". С позиций либертарного правопонимания так называемые справедливые требования морали не могут быть основанием для ограничения права уже потому, что требования морали по своей природе не могут быть справедливыми, то есть равными, всеобщими, обязательными для всех. По мнению некоторых западных авторов, данная формулировка появилась в 1948 г. во многом под влиянием Нюрнбергского процесса, когда для осуждения нацистских преступников в отсутствие соответствующих норм международного права суд вынужден был апеллировать к нравственным ценностям*(11). В рамках либертарной концепции справедливость, трактуемая как формальное равенство, - это качество, присущее только праву, то есть сущностный признак права. Мораль же как форма автономной внутренней саморегуляции индивида*(12) не ограничена требованиями справедливости (то есть равенства).

Другой недостаток рассматриваемой формулировки связан с тем, что в ней допускается возможность ограничения прав человека для защиты ценностей иного рода. Между тем провозглашение международным сообществом прав человека в качестве "основы свободы, справедливости и всеобщего мира" во Всеобщей декларации и в Пактах о правах человека означает признание приоритетного характера этих прав перед другими общечеловеческими ценностями. С точки зрения принципа равенства очевидно, что ограничение такой ценности, как право человека, может быть оправдано лишь необходимостью защиты равнозначной ценности. Следовательно, единственным основанием для ограничения права человека является необходимость предотвращения такого злоупотребления этим правом, которое связано с его использованием в ущерб другим правам человека. В этом плане весьма показательно, что в проекте гораздо более позднего международно-правового документа - Договора, учреждающего Конституцию для Европы, - по этому вопросу представлена существенно откорректированная правовая позиция: "Возможные ограничения области действия прав и свобод, - сказано в ст. П-112 этого документа, - ...могут быть установлены только в том случае, если их применение необходимо в соответствии с общими интересами, признанными Союзом для защиты прав и свобод"*(13). Согласно данной правовой конструкции, общие интересы, связанные с безопасностью государства, общественным порядком, общим благосостоянием и т.п., могут быть основанием для ограничения прав и свобод человека только в той мере, в какой за ними стоят соответствующие права человека. Таким образом, можно сделать вывод, что более современная версия естественно-правовой доктрины в вопросе о критериях ограничения прав человека заметно сближается с либертарным подходом.

Было бы интересно проследить, как отражается такая тенденция в трактовке критериев ограничения прав человека в практике работы Европейского Суда. Однако в рамках статьи мы остановимся, главным образом, на анализе практики отечественного конституционного правосудия, которая в целом ориентирована на первоначальную (архаичную) интерпретацию положений Всеобщей декларации и основанных на ней международно-правовых актов. Это проявляется, прежде всего, в таком толковании положения ч. 3 ст. 55 Конституции РФ ("права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства"), согласно которому права человека могут быть ограничены "в общественно значимых целях, ради защиты которых допускается ограничение прав человека"*(14). Очевидно, что такое прочтение рассматриваемой нормы не согласуется прежде всего с положением ст. 2 Конституции РФ о том, что "человек, его права и свободы являются высшей ценностью". Не соответствует оно и ориентации Конституции РФ на приоритетный характер общепризнанных принципов и норм международного права, провозглашающих права человека. Поэтому при толковании данной нормы следует, на наш взгляд, ориентироваться на современную позицию международного сообщества, выраженную в упомянутом выше положении проекта Договора, учреждающего Конституцию для Европы, согласно которому возможность применения ограничений прав человека в соответствии с общими интересами допускается лишь в той мере, в какой эти общие интересы признаны необходимыми для защиты прав человека.

Поскольку Конституционный Суд РФ буквально трактует ч. 3 ст. 55, то, понимая, что при такой интерпретации данной нормы "достаточно общие формулировки Конституции об условиях ограничения прав и свобод таят опасность их неоправданно широкого толкования на практике и установления чрезмерных ограничений"*(15), он предпринял усилия, чтобы поставить барьеры законодательному произволу. Опираясь на практику своей работы, а также практику Европейского Суда по правам человека, Конституционный Суд РФ*(16) выработал такие критерии ограничения законом основных прав, как 1) соразмерность ограничений конституционно признаваемым целям и 2) сохранение существа и реального содержания права. Сформулировав и положив в основу своей деятельности соответствующую правовую позицию*(17), Конституционный Суд РФ во многом преодолел те недостатки в толковании ч. 3 ст. 55, которые давали федеральному законодателю практически неограниченную возможность вторжения в сферу конституционных прав человека. Однако при этом возникла новая проблема, связанная с появлением у самого Суда слишком большой свободы усмотрения в вопросе об основаниях и пределах ограничения законом прав человека. Теперь уже Конституционный Суд без достаточно ясных правовых критериев решает, соразмерны ли ограничения того или иного права соответствующим конституционным ценностям и сохраняется ли при этом существо и реальное содержание права.

Поэтому любое решение суда по поводу правомерности ограничения прав человека, основанное на представлении о "соразмерности" между правом человека и некой конституционной ценностью (даже если эту ценность можно выразить через другие права человека), будет иметь произвольный характер. В этой связи следует отметить, что во всех международных актах (во Всеобщей декларации, в Пакте о гражданских и политических правах, в Европейской Конвенции и т.д.) речь идет лишь о том, что защита ценностей, выражающих общие интересы, может служить целью или основанием для ограничения прав человека. Вместе с тем нигде не сказано, что права человека могут быть ограничены в той мере, в какой это необходимо для защиты указанных ценностей. Таким образом, международно-правовые документы, не предрешая вопрос о мере вводимого законом ограничения, оставляют законодателю возможность урегулирования этого вопроса по принципу формального равенства. А из ч. 3 ст. 55 Конституции РФ, рассматриваемой вне контекста иных конституционных положений, следует, что федеральный законодатель может ограничить, например, конституционное право на объединение в той мере, в какой посчитает это необходимым для защиты любой из перечисленных здесь ценностей. Поэтому текст данной нормы создает впечатление, будто "формально законодатель может ограничить то или иное основное право в любом объеме и в результате выхолостить его содержание"*(18). Более того, когда речь заходит о таких ценностях, как основы конституционного строя, оборона страны и безопасность государства, у нас привыкли действовать по формуле "Мы за ценой не постоим".

Не гарантирует от произвольного принятия судебного решения и второй используемый Конституционным Судом критерий ограничения прав человека, связанный с необходимостью сохранения существа или содержания права. Дело в том, что в рамках естественно-правовой доктрины, на которой основана выстроенная Конституционным Судом логика защиты прав человека, отсутствует теоретическая трактовка сущности (существа) права. Как отмечает в данной связи В.С. Нерсесянц, для юснатурализма "различение и соотношение естественного права и позитивного права - это не соотношение (с поисками путей и условий их совпадения и критикой случаев несовпадения) правовой сущности (в виде естественного права) и правового явления (в виде позитивного права), а противопоставление (зачастую - антагонизм) естественного права (как единственного подлинного права - и подлинной правовой сущности, и вместе с тем подлинного правового явления) и позитивного права (как неподлинного права - неподлинного и как сущность, и как явление)"*(19). С позиций такого подхода критерием оценки правовой природы позитивного права являются естественные права человека, которые при этом выступают не как абстрактный теоретический принцип, а как реально действующее подлинное право. Отсюда и присущий естественно-правовым концепциям правовой дуализм, то есть представление о двух одновременно действующих системах естественного и позитивного права.

Интересно в связи с этим сравнить одно из решений Европейского Суда по правам человека*(20), признавшее не соответствующим Европейской Конвенции запрет Объединенной коммунистической партии Турции, с корреспондирующим ему решением Конституционного Суда РФ, подтвердившим конституционность повышения законодательных требований к численности политической партии до 10 тыс. членов*(21). В своем решении по делу о компартии Турции*(22) Европейский Суд исходил из того, что ограничение законом права на политическое объединение будет правомерным, если оно является "необходимым в демократическом обществе" (п. 37 мотивировочной части Постановления по данному делу). Обращает на себя внимание обстоятельство, что Суд говорит здесь (как и в целом ряде иных случаев, когда речь идет о критериях ограничения прав человека*(23)) не о том, что это ограничение не должно вторгаться в существо или содержание права, а о том, что оно должно быть необходимым с точки зрения демократии. Такая подмена понятий не случайна, ведь у Суда нет теоретической позиции относительно того, в чем заключается сущность или содержание права. Поэтому он предпочитает оперировать понятием "демократия"*(24), принимая в качестве критерия для ограничения права на политическое объединение необходимость обеспечения "подлинно демократической политической системы" (п. 45 мотивировочной части Постановления).

Этой же логике следует в своем решении по вопросу о минимальной численности политической партии и Конституционный Суд РФ*(25). Правда, вначале он (в отличие от Европейского Суда) ссылается на один из указанных выше критериев ограничения прав человека, отмечая, что законодатель "не может осуществлять такое регулирование, которое посягало бы на само существо того или иного права и приводило бы к утрате его реального содержания" (п. 4 мотивировочной части постановления). Исходя из этого, Конституционный Суд делает вывод, что численный состав партии не должен быть чрезмерным, чтобы не посягать "на само существо (основное содержание) права граждан на объединение". Однако далее Суд связывает содержание права на политическое объединение с сохранением в стране многопартийности. "Количественные критерии, - отмечается в постановлении по данному делу, - могут приобрести неконституционный характер в том случае, если результатом их применения окажется невозможность реального осуществления конституционного права граждан на объединение в политические партии, в том числе, если - в нарушение конституционного принципа многопартийности - на их основании будет создана лишь одна политическая партия" (п. 4 мотивировочной части постановления). А поскольку после повышения численности партий до 10 тыс. членов в стране осталось больше, чем одна партия, то, по логике Суда, данная норма не привела к ограничению права граждан на объединение в политические партии.

Такое явное несоответствие итоговых заключений при общей логике рассуждений произошло потому, что проблема была выведена из правовой плоскости, где следовало бы оценить рассматриваемую норму с точки зрения ее соответствия правовому началу, в более расплывчатую область политических отношений, где речь пошла не о праве, а о демократии и многопартийности*(26). И здесь в отсутствие ясных правовых критериев Конституционный Суд РФ решил, что ограничение права на политическое объединение можно трактовать не как "создание препятствий политической группе", стремящейся в соответствии с демократическими нормами "принимать участие в политической жизни страны", а как создание условий, при которых в стране может остаться только одна партия. Таким образом, видно, что требование защиты демократии, на которое ссылается Европейский Суд по правам человека, слишком неопределенно, чтобы его можно было ставить в основу правовых решений, потому что в странах с неразвитой демократией трактовка этого термина неизбежно будет существенно отличаться от того эталона, на который ориентирован сам Европейский Суд*(27). В данном случае Конституционный Суд РФ посчитал, что развитие демократии в стране требует "стимулирования образования крупных общенациональных партий" (п. 3.3 мотивировочной части постановления по данному делу). Оспаривать этот тезис, оставаясь на зыбкой почве политологических рассуждений, очень трудно. Но совсем другое дело, когда мы переводим анализ проблемы в плоскость правового подхода.

В заключение хотелось бы отметить еще одно важное обстоятельство. Помимо соответствия содержащемуся в ч. 3 ст. 17 принципу формально-правового равенства, закон, ограничивающий права человека, не должен выходить за рамки закрепленных в Конституции РФ гарантий против злоупотреблений правами и свободами со стороны их носителей. Такие гарантии, которые можно вслед за Б.С. Эбзеевым назвать имманентными пределами прав и свобод*(28), прямо или косвенно даны в целом ряде конституционных норм. Наиболее четко они сформулированы в ч. 5 ст. 13, в ч. 2 ст. 29, в ч. 3 ст. 32 и в ч. 2 ст. 34 Конституции РФ, где предусмотрены соответствующие запреты. Косвенным образом гарантии против злоупотребления правами и свободами вводятся в тех случаях, когда конституционный законодатель говорит о том, что граждане имеют право собираться мирно, без оружия (ст. 31), что владение, пользование и распоряжение природными ресурсами осуществляется свободно, если это не наносит ущерба окружающей среде (ч. 2 ст. 36), и т.п. В некоторых нормах в качестве дополнительных гарантий против злоупотребления со стороны носителей конституционных прав и свобод выступают указания на то, что действовать можно только законным способом (ч. 4 ст. 29 и ч. 1 ст. 34).

Применительно к политическим партиям подобной гарантией против злоупотребления статусом партии (и в этом смысле злоупотребления правом на политическое объединение) является норма ч. 5 ст. 13 Конституции РФ, согласно которой "запрещается создание и деятельность общественных объединений, цели или действия которых направлены на насильственное изменение основ конституционного строя и нарушение целостности Российской Федерации, подрыв безопасности государства, создание вооруженных формирований, разжигание социальной, расовой, национальной и религиозной розни". Очевидно, что к вопросу о численности партии данное требование не имеет отношения. Но оно становится важным, например, в том случае, когда законодатель пытается запретить партию, цели или действия которой направлены на изменение основ конституционного строя. По смыслу данной нормы такое ограничение права на объединение является неконституционным, поскольку Конституция вводит запрет лишь на цели и действия, связанные с насильственным изменением основ конституционного строя. Поэтому к перечисленным нами критериям, согласно которым право человека можно ограничить законом только для защиты другого права человека и только в рамках принципа формального равенства, следует добавить также положение о том, что закон не должен вводить дополнительные гарантии против злоупотребления правом человека, кроме тех, что указаны в Конституции РФ*(29).